1.
Закатное солнце ласкает лучом залив.
Лоренцо с улыбкой глядит на морскую гладь.
Он как-то изысканно, не по-мужски красив.
С такого лица только ангелов и писать.
Сегодня из Лондона прибыл британский бриг.
Прислали мальчишку, велев ему передать:
Посылка доставлена, пара бесценных книг,
Такие посыльным не принято доверять.
Пестрит парусами по-летнему шумный порт,
Зайти бы в таверну, но нужно спешить домой.
Едва расплатившись, Лоренцо покинул борт:
Луиза болеет, ей долго нельзя одной.
Тяжёлые тени, зашторенное окно.
Десятки флакончиков, баночек, пузырьков...
И тонкие руки, белее, чем полотно,
И капельки крови пятнают батист платков.
Здесь травами пахнет и копотью от свечей,
Всегда полумрак — утомляет Луизу свет.
Здесь раньше, бывало, топталась толпа врачей,
Бывают и нынче, но толку всё так же нет.
Как слаб её голос… Надсадная хрипотца:
«Что в Генуе слышно? Прошу, расскажи. Присядь.»
Бескровные губы, глазищи на пол-лица,
С такого бы лика лишь мучениц и писать.
Он гладил ей руки, шептал ей о парусах,
Он лгал ей, что вечером к морю возьмёт гулять.
И тихо уснула Луиза в его руках,
Забыла о боли, почти перестав дышать.
Уснул и Лоренцо, и, не размыкая рук,
Во сне прижимался к её волосам щекой.
И Смерть, что пришла за Луизой, застыла вдруг,
Любуясь его утончённою красотой.
Бывают такие, особые, вечера,
Что хочется даже и Смерти познать любовь.
И Дева вздохнула, промолвив: «Увы, пора.»
И вздрогнул Лоренцо от холода этих слов,
И, тут же проснувшись, он сразу Её узнал.
А как не узнать эту чёрную тень с косой?
И, спрыгнув с постели, Лоренцо отважно встал
Меж Ней и любимой, Луизу закрыв собой.
А после, склонившись, целуя Её персты,
Промолвил Лоренцо: «О Дева! Услышь, молю!
Ты женщина — значит, хоть раз, но любила ты.
Возьми мою душу! Оставь мне, кого люблю!»
Какая мольба в этих синих, как ночь, глазах!
Подобных им нет, хоть всю Геную обойди.
Алмазами слёзы на бледных его щеках...
И дрогнуло что-то в холодной её груди.
Смерть с шёлковым шорохом скинула капюшон,
И кудри каскадом рассыпались по плечам,
По белому мрамору кожи — и замер он:
Прекрасная дева предстала его очам.
И, тленом и ладаном в губы ему дыша,
Шепнула красавица, похоти не тая:
«Мой милый Лоренцо, зачем мне твоя душа?
Один поцелуй мне подаришь — она твоя!
Я к жизни, увы, не сумею её вернуть,
Не в силах, прости — не проси, не моли, не плачь.
Иссякли песчинки в часах — и окончен путь,
Я — лишь проводник, не судья ей и не палач.
Ни старость, ни тлен не коснутся её чела,
Не тронут седины её золотых волос,
Не стихнет дыханье, и будет рука тепла,
Но больше не будет ни смеха её, ни слёз.
Ни слова, ни жеста теперь от неё не жди,
Как сон безмятежный, так будет покой глубок.
И сердце продолжит спокойно стучать в груди.
Вы вместе уйдёте, когда истечёт песок:
Я все твои годы отныне делю на два!»
Цена высока. Но в отчаяньи — принята.
Склонилась согласно кудрявая голова.
И губы Лоренцо накрыли Её уста.
2.
Навязчивый ветер всё лезет за воротник,
Как злая собака, он треплет полу плаща.
Шагает по Генуе грустный худой старик,
Дырявый камзол его — рубище на мощах.
Бывают такие, особые, старики:
Их годы не горбят, лишь больше волос седых,
Запавшие щёки, и столько в глазах тоски...
С такого лица хорошо бы писать святых.
Соседский мальчишка уверен: ему лет сто,
На самом же деле — исполнилось сорок пять.
Узнать в нём Лоренцо не смог бы теперь никто...
Да сам он, пожалуй, не смог бы себя узнать.
Проныра-трактирщик сказал, что не верит в долг.
Придётся, наверно, опять заложить часы.
Он купит корицу и ром, приготовит грог,
И снова за книги, за тигли и за весы.
Всё снова, как прежде: под мышкою пара книг,
А дома — Луиза. Лоренцо спешит домой.
Как времени мало! Теперь он уже старик,
Она же — прекрасна бессмертною красотой.
В серебряной чаше мешая вино и мёд,
Вливает ей в губы, укутав салфеткой грудь.
Пока жив Лоренцо, любимая не умрёт.
Он сделает всё, он сумеет её вернуть!
«Мой дремлющий ангел… Что снится тебе во снах?
Что видишь, Луиза?» Лоренцо допьёт вино.
Не смыть ему тлена, что привкусом на губах,
Как память о ночи, той самой, давным-давно...
А дома всё в книгах, от пола до потолка,
Здесь рядом с Фламелем — Гарвэй, Теофиль и Бойль.
Их сотни и сотни, устанет листать рука,
В них водятся мыши, шуршат по ночам порой.
Здесь — куб перегонный, и в колбах раствор кипит,
Реторты и ступки, сурьма, и свинец, и ртуть.
Мышьяк, белладонна ли, опиум, аконит -
Всё яд, всё — лекарство, в одной только дозе суть...
Он ищет ответа у медиков, колдунов.
Гермес Трисмегист? Авиценна? Гален? Декарт?
Давненько в округе не видно бродячих псов,
На ком-то же надо испытывать результат?
Он пишет рецепты — их здесь на десяток книг.
Он, кажется, знает, как можно лечить чуму...
Вернуть бы Луизу. Пусть даже всего на миг.
Другое — не важно. К чему оно всё, к чему?
Рассвет над заливом запутался в парусах,
Вчерашние лужи окрасились в серебро.
А где-то упала песчинка в его часах,
И, вместе с песчинкой, упало на стол перо.
Незванная Гостья стоит у его стола.
Как в комнате душно… Подняться, открыть окно.
«Я умер, о Дева? Ах, скоро же ты пришла.»
«Мой бедный Лоренцо… Ты умер давным-давно.
Ты мог бы прожить эти годы, но ты — провёл.
Вернуть её к жизни? Ты сам отказался жить.
О, глупые люди!» Лоренцо осел на пол,
И выдохнул слабо: «Тебе ли меня учить?»
Но Смерть, улыбнувшись печально, свечу взяла,
И вспыхнули книги сплошною стеной огня.
И, глядя в огонь, Она тихо произнесла:
«Мой глупый Лоренцо… Тебе ли учить — меня?»
